Геннадий Васильев: «Картинки с войны»

«Мне иногда обидно за участников Великой Отечественной, что нас, детей войны, начинают воспринимать наравне с ними. Как будто это мы – герои тех дней, – так свой рассказ начал Васильев Геннадий Федорович, житель блокадного Ленинграда. – С каждым годом участников войны становится всё меньше и меньше, а потом и нас, свидетелей, будет  оставаться меньше…

Многие воспоминания за эти годы уже перепутались в моей голове, перепуталось то, что видел я, то, что рассказывали мне родные или пережившие блокаду, как и я, ребёнком. Но навсегда остались в моей памяти те кадры, которые мне приходилось видеть. Периодически они невольно всплывают в памяти. Как правило, у людей из их детства сохраняются какие-то яркие картинки. У меня достаточно много таких. Картинок с войны. Я иногда вижу их вплоть до малейших деталей, как в кино. А потом это всё обрывается… Пустота. И снова другая картина».  

Своими «картинками с войны» поделился с нами Геннадий Фёдорович, но прежде он рассказал о тех условиях, в которых приходилось жить ленинградцам во время блокады. «Об этом невозможно рассказать так, чтоб понять весь ужас, который происходил. Вот представьте себе, что вы живёте на пятом этаже, у вас нет ни воды, ни электричества, ни отопления, ни канализации, ни дров, ни печки. А за водой вы ходите (по меркам Петропавловска) от цента города до, скажем, СРВ с бидончиком для воды в сорокаградусный мороз. Представьте себе на секунду вот это. И при этом у вас нет ни кусочка хлеба. Происходит всё это не день, не два, а три года подряд. И постоянно в голове сидит одна и та же мысль: «Чего бы съесть». Вот допустим, размер вашего диктофона – таков примерно кусочек хлеба, который давался на сутки, это был большой кусок. (Мы специально измерили диктофон, о котором упомянул ветеран. Его размер – 10X3 см – примеч. автора). Кроме такого кусочка хлеба мало чего можно было достать. Вот эти граммы поддерживали какую-то жизнь в людях, не просто жизнь, но и стремление к жизни, к работе, к Победе. Люди были уверенны в своей правоте, в том, что выстоят. И, несмотря на те граммы пищи, которые они получали, работали с большей отдачей, один работал за троих».

«Картинка» первая. Дуранда

«Знаете, самое вкусное, что я ел в жизни – это то, что я ел в блокадном Ленинграде. Ничего вкуснее я не помню за всю свою жизнь. Это так называемая дуранда. Дуранду готовили из жмыха, соломы, опилок, какого-то масла. Её делали для того, чтобы обмануть желудок.

Она была такого землянистого, зеленоватого цвета, из неё торчали опилки. Помню, когда нам выдавали дуранду, её отрезали от большого куска, примерно 50X50 см. Это было целое состояние! Нам выдавали по кусочку со спичечный коробок.

Дело в том, что врачи в блокадном Ленинграде пришли к такому выводу, что люди умирают не столько от голода, сколько от того, что желудок вырабатывает кислоту для переработки пищи, а пищи нет. Эта кислота съедает желудок, от этого люди и погибали. Так вот чтобы этого процесса не было, придумали дуранду. Этот жмых, опилки, солому – всё это варили, прессовали. Грызть, конечно, её нельзя было, мы её сосали. Вот этот обман желудка и помогал нам жить дальше. Это был психологический фактор, сознание, что это спасение. Казалось, что это самый вкусный продукт, который я когда-либо пробовал. Воспоминания, связанные с этой дурандой настолько многообразны… В памяти до сих пор остались вкусовые ощущения».

«Картинка» вторая. Праздничный обед

«Мы жили в центре Ленинграда недалеко от летнего сада. Мать, бабушка и нас трое детей, все мальчишки. Большая комната, стоит большой стол. Мать сервировала его, выставляла праздничный сервиз, всеми средствами старалась она визуально создать богатство стола. Она наливала воду в тарелку, в неё капала несколько капелек какого-то масла. Очень хорошо помню, как эти капельки плавали в воде, блестели. И туда бросались крошки хлеба. Это называлось тюря. Мы ели её при таком вот сервированном столе. У нас было ощущение, что у нас какой-то праздничный обед. Это придавало сил, как ни странно может показаться. Тоже такой своеобразный психологический фактор…

И вдруг во время такого обеда со страшным рёвом над головой, как будто бы прямо на нас летит дикий, какой-то душераздирающий визг бомбы. Немцы применяли стабилизаторы с низкочастотным звуком, который прижимал, сковывал человека. Мы понимали, что бомба летит на нас, что через несколько секунд она упадёт нам на голову, но не могли пошевелиться. Мать схватила нас, прижала к стенке. И вот мы слышим, как бомба проломила один этаж, второй, третий... Вдруг она замерла. В этот момент мы думали, что взорвёмся. Но, когда произошёл взрыв, только тогда мы поняли, что бомба упала на соседний дом, не к нам. После этого мы с братьями лазили на обломках того соседнего дома, взорвавшегося. Нам было интересно, как взорвалось, как пробилось, как всё разрушилось… Это была наша жизнь. А после очередного артиллерийского обстрела мы бегали по улицам, собирали ещё горячие осколки от артиллерийских снарядов. Они были красивые, рваные, переливались синевой. Нам всё это было интересно, потому что другого мы не видели».

«Картинка» третья. Шоколад

«На углу улицы Моховой был магазин, окна которого были заложены мешками с песком. Там стояли солдаты-матросы. На них были одеты военные каски, но за поясом торчали военные бескозырки. О том, что они матросы, можно было узнать и по тельняшкам, которые были видны. Мы проходили с братом мимо, они нас подозвали, посадили на колени, и вдруг непонятно почему плотным кольцом окружили нас. Только потом один матрос развязал свой вещмешок и достал оттуда что-то, разломил – а там шоколад. Он его нам дал. А мы с братом этот шоколад по карманам распихиваем, чтоб маме, бабушке, ещё одному брату принести. Это был уже инстинкт: жить должен не ты один. Но матросы выхватили у нас шоколадку и практически силой запихали нам в рот. Мы не могли понять, в чём дело, давились шоколадом.

Только потом я уже узнал, что был приказ Сталина в осаждённом Ленинграде: под страхом трибунала солдатам запрещалось подкармливать жителей Ленинграда. Ведь если солдат будет отдавать свой кусок умирающим от голода на его глазах женщинам и детям, то, разумеется, сам не сможет в полную силу работать, защищать город.

«Картинка» четвёртая. Куль

«Вот ещё картинка. Мы с матерью шли в то ли в больницу, то ли в хлебный магазин, а по дороге стоял человек с кулём.  Стоял с вытянутой рукой, просил милостыню,. Ну и кто даст ему милостыню? Прошли мимо, обратно возвращаемся, – куль уже лежит на земле. Я его до сих пор отчетливо вижу, этот куль. А тот человек…

На улицах часто лежали трупы. Те, кто оставался в живых максимум, на что хватало у них сил – это сбросить умерших людей с какого-то этажа на панель. Раз в три дня приезжал какой-то транспорт со специальной бригадой, которая собирала вот эти трупы и увозила.

Как-то с матерью идём, лежит женщина, перекрывает узкую протоптанную дорожку. Мать поправила ей юбку, мы перешагнули через эту женщину и пошли дальше».

«Картинка» пятая. Лето

«Летом было вскопано всё то, что можно было вскопать. Все скверы, все сады, все кочки земли – всё было засеяно. Сеяли, опять же, всё то, что можно было посеять, всё то, что можно было вырастить практически из ничего, а потом употребить в пищу.

Летом ели в основном лебеду. Кстати, самые вкусные щи, которые я когда-либо пробовал, были те – ленинградские, из лебеды. Лучше всякой капусты.

Благодаря этой зелени мы поддерживали свои жизненные силы».

«Картинка» шестая. Немецкие бомбы

«Помню, в городе было организовано дежурство по борьбе с бомбами. Немцы постоянно обсыпали нас маленькими бомбами, которые, как горох, сыпались на все дома. Они пробивали под собственным весом крышу, падали на чердак и там загорались. Основная задача немцев была создать пожар. Эти бомбы прожигали всё: песок, металл. Создавали очень сильное пламя. Всё начинало гореть. И дети, и женщины хватали специальными щипцами эти термитные ядра, бросали их в ящики с песком. Даже песок плавили эти немецкие бомбы, но всё равно постепенно они гасли в нём».

«Картинка» седьмая. Баржа

«Нас вывозили через Ладожское озеро, по так называемой «дороге жизни». Это было весной. Нас посадили в баржу, в которой обычно возили песок. Её глубина была где-то 2-2,5 м. Помню, короткую, невысокую крутую волну, которая била по ней, неприятно била. Мы лежали в той барже штабелями. Её прицепили к небольшому катеру, буксиру и повезли нас через озеро. А вокруг ад. Всё небо буквально кишило самолётами. Наши самолёты, «мессершмиты», тяжёлые бомбардировщики. Была какая-то каша из этих самолётов. Одни носились друг за другом, чуть ли не крыльями касалась воды, а потом взмывали вверх. Наши стреляли по немцам, они – по нашим. Люди, которые, как и я, лежали в барже, уже ни на что не реагировали, ни на что не смотрели, казалось, ничего не слышали. Я случайно заметил: что-то зашевелилось. Открываю глава, смотрю, молоденькая девушка, лет двадцати забралась на борт баржи. Она посмотрела вниз, видимо, на родственников, посмотрела наверх... Я увидел её лицо. Уставшее, равнодушное, безжизненное. Она постояла так несколько секунд и вдруг кинулась за борт. Несколько человек подняли голову и опустили.

Я и до этого видел много смертей. Где-то середине блокады умерла бабушка, потом брат – практически на моих руках. Я сидел у его кроватки и видел, как угасает его жизнь. Он уже не мог принимать пищу. Смерть кругом – это было уже настолько рядовое явление, что она уже мало кого пугала.

Когда нас перевозили, было слышно, как бронебойными снарядами прошлись по корме нашего буксирчика. А на его корме стояла маленькая пушечка – небольшой пулемёт. И матросик в фуфайке, солдатской каске стоял за этим пулемётом и отстреливался от вражеских самолетов. Ни на секунду не отставал от траектории их полёта, палил по ним из своей маленькой пушечки. И вот, когда прошибло корму, катер стал тонуть. А тот парнишка всё отстреливался и отстреливался. На палубу выбегали другие матросы, кочегары и старались обрубить канат, на котором катер тянул нашу баржу. Они понимали, что сейчас утонут, то вместе с собой потянут нас. Помню, как они уже по пояс стояли в воде и пытались обрубить этот канат. В это время подошёл небольшой военный катер, он подцепил тонущий буксир и потащил его и нас к берегу. И вот этот матросик, не переставая, продолжал отстреливаться, защищая баржу с людьми».

«Картинки» ещё и ещё

В ходе нашей беседы Геннадий Фёдорович вспомнил много других «картинок». Например, как после отъезда из блокадного Ленинграда его семью и семьи других просили не есть. Боялись, что может случиться заворот кишок, что организм не примет сразу тяжёлой пищи.

Живы в его памяти и пейзажи присибирских степей, лесов, болот. «До сих пор эти пейзажи стоят перед глазами… По сравнению с тем, что мы видели в Ленинграде, это был настоящий рай. Тишина, благодать, зелень, ягоды какие-то начинали появляться. Никаких выстрелов, бомбёжек». Около месяца добирались в Новосибирскую область ленинградские беженцы. Местные жители относились с большим уважением к ним, всегда помогали, чем могли. «На всю жизнь я запомнил село Никулино, где мы остановились. Какое это было счастье! Представляете себе, мы с братом охотились на местных птичек. Приходили с охоты все увешанные ими. Это была совершенно другая жизнь».

Также вспоминает Геннадий Фёдорович мамину швейную машинку «Зингер». «Благодаря ей мы и выжили. Мать шила ночные сорочки, рубашки, дублёнки».  Помнит он, как после снятия блокады квартиру Васильевых заняли чужие люди. «И только благодаря управдому, который знал в лицо мать, нашей семье выделили какое-то помещение».

«И ещё много картинок. В том числе страшных, о которых не хочется рассказывать.  Для меня они просто жуткие».

После войны. Масленые краски

«Этажом ниже жил парнишка лет двадцати. Однажды он мне, ни с того ни с сего, подарил коробку с масляными красками и цветные карандаши. Это было такое богатство. Целое состояние. К примеру, один карандаш стоил примерно как буханка хлеба. А одна буханка хлеба стоила столько, сколько мы получали пенсию за отца, пропавшего без вести на Ленинградском фронте.

Получив такой подарок, я, ошалевший, стал рисовать этой краской в тетради. Тогда я не понимал, поему у меня ничего не получается…Сплошные расползающиеся жирные пятна. Чтоб это понять, я стал ходить в музеи. Я практически жил в «Русском музее». Я перекопировал многие картины из него. Шишкина, Репина, Айвазовского… Потом эти рисунки я дарил своим друзьям, знакомым.

У нас в Ленинграде было художественное училище имени Мухиной, в него принимали после седьмого класса и десять лет учили. Оно находилось напротив школы, в которой я учился. К нам как-то пришли ребята из него и позвали всех желающих на подготовительные курсы. Я и пошёл. Четыре года я проучился там на подготовительных курсах на скульптора. Я учился взахлёб. Все мои работы ходили по школам, детским садам, дворцам пионеров. Но мне это было неинтересно, меня интересовал сам процесс. Кроме того, я притронулся к созданию скульптуры Мать Родины, которая стоит сейчас на Пискаревском кладбище. Месил глину, подавал заготовки, в общем, свою руку приложил к этой скульптуре.

Я мечтал о том, что поступлю в художественное училище. Но мать хотела отдать меня в военное училище, Суворовское. Там кормили, выдавали одежду. После войны тоже ведь тяжело было. Я пошёл в это училище с неохотой, меня не прельщала военная служба. Но ослушаться матери я не мог. Какое же было счастье, когда меня в него не приняли. Я в таком восторге уходил из этого училища. Сразу же направился в художественное училище, принёс документы на поступление. А мне говорит девушка в приёмной: «Мальчик, а у нас с этого года только после девятого класса принимаются». Какое же это было расстройство. Я шёл, чуть ли не плакал, ничего под ногами не вижу. Где-то споткнулся, упал, все документы рассыпались. Сел на ступеньке, почти плачу, собираю документы, тут смотрю, прямо у меня перед носом вывеска: «Ленинградский архитектурный техникум». Я никогда не видел эту вывеску. И только тогда, когда я её увидел, только тогда меня озарило... Мне как обухом по голове. Я вдруг в единую секунду понял, что я должен быть архитектором. Мигом собрал бумаги, переписал заявление и сразу туда. Меня приняли. И потом следующие четыре года я учился в таком захлёбе, с таким удовольствием! За это время у меня в ведомости по всем предметам были всего три «четвёрки», все остальные – «пятёрки». Потом я поступил в профессуру».

Камчатка

«Во время студенчества я много путешествовал по Советскому Союзу. Объездил все концы станы и побывал, в том числе, и на Камчатке. Общался с китобойцами, рыбаками, с моряками… И пришёл к выводу, что жить я буду только на Камчатке. После этого мне пришлось два года отработать по распределению, и только потом я через Москву получил перераспределения на Камчатку. Вот как приехал сюда в 1964 году, так до сих пор и живу здесь.

Меня сюда много чего манило. Во-первых, это люди. Сейчас немного другие взаимоотношения, но в те годы это была настолько единая, плотная, дружная семья. Второе, меня покорили пейзажи Камчатки, это неописуемая красота. И третья причина, почему я приехал сюда, – меня увлёк город. Мне захотелось сделать его своими руками. Это, конечно, громкие слова. Я живу для того, чтобы продолжать работать с городом, вложить в него всё то, что у меня имеется, всё, что мне хочется. Мой фантом в этом городе останется. Я люблю его не тот, который он есть, а тот, который будет».

Ленинград

«Я с большим удовольствием живу в Петропавловске. Но я понял здесь, что зов крови всё-таки существует. Если я и уеду отсюда куда-нибудь, только в Петербург. Я каждый год езжу туда. Наслаждаюсь вот этими улочками, набережными. До сих пор сердце обливается кровью, когда увижу какой-то боевой осколок… Комок в горле, когда я на Невском проспекте вижу самый, наверное, скромный в мире памятник. На синей стене  белыми буквами написано: «Эта страна наиболее опасна при артобстреле». И возле этой самой банальной надписи, сделанной по трафарету, никогда не увядают цветы. Приезжая в Ленинград, задыхаешься от этого удивительного города. И хочется какую-то его часть привезти сюда, в наш Петропавловск.

Конечно, прогуливаясь по улицам, набережным Ленинграда, в памяти вновь появляются те самые «картинки с войны». Люди просто не представляют, какой подвиг совершили ленинградцы. После войны те, которые защищали Ленинград, говорили так: «Мы за вас буквально молились. Потому что мы были вооружены, сыты, обогреты, мы видели врага в лицо. Мы защищали себя и Ленинград. А вы полностью беззащитные, голодные, холодные. И при этом вы ещё работали, поддерживали нас, фронтовиков. Этот подвиг гораздо больше, чем то, что делали мы.

У меня вот ощущение, что я живу за своего брата, который в последние дни уже не мог принимать пищу. Мать отдавала его кусочек хлеба нам. Ощущение, что я доживаю за свою бабушку, которая умерла во время блокады, но по её карточке мы ещё отоваривались, получали продукты. Ощущение, что я доживаю за тех солдат, которые нас подкармливали шоколадом. У меня такое чувство, что я проживаю жизнь за тех людей, которые как-то помогли в то время выжить мне».

Беседовала Ольга Маринкина