«Меня как-то спросили, какими игрушкам я играла во время войны, – рассказывает Валентина Фёдоровна Жданова. – У меня не было кукол, о них я даже и думать не могла. А все наши игрушки – это разорвавшиеся снаряды. Ой, как нас с младшим братиком ругал дедушка, когда мы приносили в дом осколки боевых орудий. Я потом только поняла, что он боялся, что мы можем наткнуться на неразорвавшийся снаряд. Но других игрушек у нас не было, и мы с братом всё равно собирали различные осколки. Это, наверное, было единственным развлечением. Нам очень многое запрещалось, даже разговаривать. За это немцы могли и убить».

Валентина Жданова родилась в семье секретаря райкома партии. Её отец имел четыре класса образования в церковной школе, мать была крестьянкой и никакого образования не имела. Когда маленькая Валя гуляла вместе с бабушкой по городу, люди спрашивали: «Чья это девочка?» Другие им отвечали: «Это дочка той безграмотной, что вышла замуж за грамотного».

Война пришла в жизнь этой семьи, когда Вале было четыре года. 22 июня по круглому чёрному радио раздалось: «Война, война!» Валентина Фёдоровна вспоминает тот день: «Рано утром нас будят родители, часов в пять или в шесть, собирают на поезд. Мой братик, младше меня на два года, ревёт, не хочет вставать. Нас быстро одевают. Мама постоянно плачет, ругает папу. Собирают наши маленькие чемоданчики, а потом бегом на поезд. А там – народ, давка, крики. Началась бомбёжка. Все кричат, плачут. Кого-то ранило, кого-то убило. Страшные кадры. Помню, как мама кричала папе: «Я тебе не прощу никогда! Почему ты мне не сказал?» Мы еле-еле влезли в поезд. Кое-как втолкались и уехали прочь от огня, взрывов, криков…»

Куда привёз тот поезд семью Ждановых, Валентина Фёдоровна не знает. В её воспоминаниях всплывает лишь тёмный лес, рыдающие женщины, напуганные дети. Сколько времени они провели в том лесу – сутки, двое, трое – Валентина Федоровна не помнит, настолько ужас и страх овладел ей тогда. Потом снова долгая и трудная дорога в деревню, где жили дедушка и бабушка Вали. Там не было бомбежек, было тихо и спокойно, но недолго.

Однажды утром в двери их дома раздался громкий стук. Это пришли немцы. «Один из них подходит к матери, тащит её куда-то, она просит его: «Мне бы платочек завязать». Он ей: «Платочек тебе больше и не понадобится». Мы с братом плакать, нам надавали подзатыльников, чтоб замолчали. Увели маму, потом пришли за нами. Начались допросы, пытки. Маму и тётю постоянно пытали: мужья коммунисты – должны знать что-то полезное фашистам. Дедушку сильно били. Бабушку за волосы таскали.

Всех коммунистов, евреев расстреливали, подростков лет 12-15ти угнали в Германию на работы. Но как бы страшно не было, люди всё равно сопротивлялись».

Партизанские отряды постоянно следили за тем, что происходит в захваченных неприятелями деревнях. Не раз было такое, что они предотвращали массовые казни. «Как-то нас загнали в дом, собрались поджигать. Но вдруг началась какая-то стрельба, крики. Это партизаны нас отбивали. Тогда они нам спасли жизнь.

Но через некоторое время немцы опять попытались нас всех убить. Разделили людей на две группы: одних собирались расстрелять, других повесить. Мою маму заперли вместе с теми, кого решили повесить. Но партизаны опять вовремя всё узнали, начался бой. Грохот крики… Партизаны, конечно, очень помогли, но первую группу всё-таки расстреляли. Это был 1943 год. Была весна, но холодная: ветер, снег, мороз.

Маме удалось убежать, в их группе был парень, который немного знал немецкий язык. Он начал разговаривать с часовым, который нас охранял, отвлёк его, а тем временем наши на него напали, связали и выскочили из дома, где их держали. С тех пор мама ушла в партизаны. Дедушку определили в партизанское подполье. Его два брата тоже были в партизанах. Потом и меня сделали связной.

Помню, как дедушка говорил: «Валечка, внученька, отнеси этот уголёк на пень». А сам еле говорит, побитый весь, глаз один опух. Он мне показал один пень, на который я приносила то веточку, то кусочек бересты, то уголёк. Если я принесла что-то, то это значило, что немцев в деревне нет. Тогда партизаны приходили к тетё Ульяне, маминой сестре, переодеться, раны перевязать, взять кое-что из продуктов. Мне было ещё задание – посчитать, сколько танков, солдат, оружия. И потом под утро, если была такая возможность, я рассказывала всё партизанам или другим связным. А если я не принесла никакой весточки на тот пенёк,  это означало, что немцы опять в деревне, что снова нас пытают. Тогда партизаны готовили очередной налёт».

Когда немцев в очередной раз прогоняли из деревни, жителям оставались продукты питания. Это могло быть всё, что угодно: целое ведро картошки или только отчистки от неё, мясо или кости, буханки хлеба или оставшиеся огрызки. Всё, что можно было съесть, немцы отобрали  ещё в самом начале войны: и коров, и поросят, и картошку.

«Иногда немцы конфету давали. Я не брала никогда, а брат брал, ему простительно – он же совсем маленький был, голодный, – вспоминает Валентина Жданова. – Летом немцы не давали нам работать на огородах, специально как будто хотели голодом заморить. Ни лука, ни огурцов, ни капусты не давали нам посадить. Как только приходила весна, мы шли на болото собирать травки. Многие из них были лечебными. Бабушка нам всегда говорила: «Деточки, идите черноголову поешьте». Сладкая, вкусная трава, да ещё и целебная, силы нам давала. Одеваться приходилось в мешки: вырезали три дырки в нём для головы и рук – так и ходили».

Зимой основной работой деревенских жителей была заготовка дров для немецких солдат, летом – сена. До сих пор Валентина Фёдоровна вспоминает мозоли на руках от пилы, которой вместе с дедушкой пилила огромные поленья. Ещё зимой плели лапти, веревки. Летом для того, чтобы заготовить сено, нужно было рвать траву руками. Не было никаких ни серпов, ни ножен.

Всё это время рядом с Валей и её братом находились бабушка и дедушка. Отца стразу же в начале войны призвали на фронт, мать ушла к партизанам, видеться с детьми ей приходилось очень редко. «Нас постоянно терроризировали: «Где родители? Не скажете – расстреляем». Но мы молчали. Однажды из-за нашего молчания спалили наш дом и дома некоторых других жителей. Нам пришлось выкапывать себе землянки. А ещё нам с братом сказали как-то, что если наши родители не придут через 24 часа, то нас повесят, и поставили стоять перед виселицами. Мы долго так простояли, смотрели на эти страшные верёвки и плакали. Так издевались фашисты над нами, совсем маленькими детьми, но мы всё равно не говорили, что мама в партизанах, что изредка видимся с ней. Видимо, немцы злились, когда узнавали об очередных победах наших войск.

Нам дедушка однажды говорит: «Скажите, что ваши родители партизаны, но где они, вы не знаете». Немцы стали допрашивать, где они, говорили, чтоб мы отвели их к маме и папе. Нас так долго пугали. Потом, ничего не добившись, отдали дедушке, посадили всех на сани и отправили, куда глаза глядят.

Ехать было некуда, дедушкина хата была цела, но её заняли немцы. Мы очень замёрзли, дедушка тихонечко провёл нас в свой дом, посадил на печку. А в его хате немцы поют, играют на губных гармошках, бросают огромные поленья в печь, так, что мы чуть не зажарились.

Потом они все вышли на улицу, им на мотоциклах, машинах, лошадях привезли сено, продукты.

Дедушка мне говорит: «Возьми уголёк и иди на улицу, там перед домом стоит сено, брось его туда». На улице немец ходит, караулит. Я кричу: «Мама, мама!», делаю вид, что якобы маму ищу. А сама бросила уголёк, ногой его затоптала его в сено. Тут тогда пожар начался, много вреда немцам принёс. Мы часто устраивали пожары, лишь бы им навредить.

Нас всегда учили бабашки и дедушка, что своим нужно помогать любыми средствами. Сколько бы дедушку не избивали, сколько бы бабушку не таскали за волосы, они всё равно придумывали планы, как помочь партизанам, как навредить фашистам. До сих пор перед глазами стоит картина, как больной дедушка с опухшим от синяков лицом, кашляя кровью, говорил нам: «Своим нужно помогать, без нас они не справятся, а мы без них».

В конце 1943 года немцы стали вести себя особенно агрессивно и жестоко по отношения к русским. Но это продолжалось недолго. Уже в начале 1944 года их оставалось всё меньше и меньше. Так к третьему июля Белоруссия была полностью освобождена.

«Нам стало намного легче. Теперь мы могли позволить себе лишний раз выйти на улицу, перекинуться с кем-то словом. Это было такое счастье – с кем-нибудь поговорить, просто так, ни о чём. Мы стали чувствовать, что до конца войны осталось совсем чуть-чуть.

Я даже в школу стала ходить уже в 1944 году. Не было ни одной книжки, ни одной ручки, ни одной тетрадки. Мы писали на листах из бересты  угольками. Учительница у нас была старенькая, скажет букву «А», и мы эту букву рисуем. Помню, как всю бересту исписывали прописью: «Аааааа, Бббббб, Вввввв…» и так дальше. Так же мы учились писать цифры. Потом наша учительница принесла откуда-то букварь – один на всю деревню!

На уроках я всегда сидела на первой парте, а потом меня взяли и пересадили на заднюю парту. Мне говорили: «ты на Камчатке». Тогда я и не знала, что такое Камчатка, и тем более не знала, что проведу на этой самой Камчатке большую часть своей жизни».

Беседовала Ольга Маринкина.